Skip to main content

Месяц: Сентябрь 2018

Ограничение социологии описательными процедурами будет все хуже работать в будущем. Алексей Фирсов

Опубликовал manager, . Категория: Корпоративные практики, Общественные процессы, Экспертные позиции.

«Я думаю, что социология должна развиваться как синтетическая дисциплина. Ограничение социологии описательными процедурами будет все хуже работать в будущем». Интервью с Алексеем Фирсовым, основателем Центра социального проектирования «Платформа», председателем комитета по социологии РАСО.

Алексей, какие изменения в индустрии Вы наблюдаете в своей практике? Как будет развиваться социология в будущем?

Есть вещи совершенно банальные, о которых все говорят – это то, что связано с цифровизацией, с биг дата, нейротехнологиями – в общем, с развитием прогресса и инструментов. Я бы эту сторону хотел сейчас оставить, не потому, что она не важна, а потому, что она стала уже общим местом во всех рассуждениях, и о ней сказано слишком много. Может быть, чрезмерно по отношению к реальному развитию. И хотелось бы сказать немного о другом, о дефиците смыслов, который возникают в профессии, глубине рефлексии. Насколько социология отвечает содержательным, а не инструментальным вызовам момента? В значительной степени профессия сейчас осваивает себя в нише описательной, рассчетно-подсчетной деятельности. Я говорю не только о количественной социологии. Качественная социология сейчас тоже носит больше описательный характер, и в меньшей степени в ней есть осмысляющая настройка, вторичная рефлексия, которую производит уже сам социолог. Ещё меньше здесь проективности или предсказательных подходов. На мой взгляд, у нас социология слишком застряла на эмпирическом уровне. Я думаю, что социология должна развиваться как синтетическая дисциплина. Ограничение социологии описательными процедурами будет все хуже работать в будущем. И это связано, с одной стороны, с синтетическим характером знания. Люди хотят получать продукты, которые комбинируют описательные и проективные подходы. С другой стороны, это связано со скоростью изменений и скоростью потребления информации, когда у клиента нет времени выстраивать сложные цепочки осмысления — идти от исследователей к консультантам, а от них — к практикам, преодолевая разрывы между каждым этапом. Ему нужно сразу видеть картину, тренды, следствия и причины и т.д. Покрытие дефицита осмысления не будет в обязательном порядке свойственно профессии в будущего, это зависит от конкретных людей, их подготовки. Но это вызов, который надо иметь ввиду. Я боюсь, что увлечение цифровизацией при всех плюсах может еще дальше уводить от осмысления к радости, что цифр стало ещё больше. Появление новых данных не тождественно появлению смысла.

Отсюда второй момент, на который я бы хотел обратить внимание. Мы живем в ситуации крайнего профицита информации и при этом ощущаем ее нехватку. Парадоксальная ситуация, она вызвана нехваткой времени и способностей к осмыслению. В значительной степени построение синтетических продуктов будет связано с тем, что социолог должен будет гораздо активнее включать в свои работы открытые источники, аналитику, другие исследования и смежные дисциплины. Т.е. преодолевать такую ситуацию, когда, например, есть проект — изучить электоральное поле в регионе или восприятие бренда коммерческой компании – и здесь мы ограничились задачей, применили стандартную методику и на основании этого выдали клиенту результат. В доступном поле социолога есть масса информации, в которой люди часто просто не умеют ориентироваться. Им не хватает, например, экономического мышления, если это вопросы, связанные с бизнес социологией.

Еще одно из интересных направлений – это работа со специальными, условно говоря, резонансными группами, которые создают какие-то сильные социальные эффекты, и внутри себя формируются по достаточно своеобразной логике. Социология, будет заниматься выделением этих специальных групп, изучением их. Я в имею ввиду не обязательно протестные группы, но и те, которые задают тренды, становятся зёрнами будущего. Это сегменты, которые обладают потенциалом дальнейшей быстрой трансформации социальной среды. Часто социология имеет дело со сложившимся положением вещей, но не драйверами будущего роста. Например, мы же предполагаем, что политическая система России несовершенна, что она должна как-то трансформироваться. Чтобы ее трансформировать, должны быть агенты этих изменений, они как раз и формируются в тех резонансных сообществах, про которые я говорю. То же самое происходит в инновационном, технологическом поиске – стартаперы, которые над чем-то новым работают, у них есть свои ограничения, запросы, свое видение будущего. Такие группы есть в любых областях, умение их вычленять – это работа на будущее.

А какие компетенции социолога все больше будут востребованы?

Из того, что я сказал, следует – это запрос на гораздо более высокую степень аналитичности, развитие способности стратегического осмысления процессов. Это запрос на людей способных к глубокой рефлексии, к проектированию ситуации, вычленению трендов и с представлением о том, как можно работать с обществом, а не только его описывать.

Сюда же включается умение работать с широким спектром данных, которые позволяют интерпретировать полевую часть исследований и проектировать ее, исходя из картины целого. Сейчас социолог – это просто социолог. В построении серьёзных социологических продуктов социолог должен быть урбанистом, если он работает в области урбанистики, он должен быть экономистом, если это экономическая социология, он должен быть политологом и т.д. Развитие на границах дисциплин — это ключевое направление. Сейчас подход такой: мы социологи можем сегодня померить одно, завтра – другое, и условно говоря, все равно, о чем писать, методики примерно одинаковые. У клиентов будущего все больше будет возникать запрос на более глубокое осмысление. Это будет стимулировать внутреннюю специализацию. Часто социологи приходят, к примеру, в бизнес и не чувствуют, как устроена компания, они не считывают бизнес процесс, язык менеджмента, его внутренние запросы. А определенная компания — это очень сложный инструмент, там свой язык, свои процедуры, своя внутренняя мифология. Уникальная среда начинает встраиваться в универсальные шаблоны. А надо культивировать отказ от этой шаблонизации, движение в сторону более исследований, это мне кажется, тоже очень серьезная история.

Есть ли в Вашей практике интересные кейсы совмещения исследовательских практик и социального проектирования?

Компания «Платформа» как раз и создавалась как структура, совмещающая в себе функции социологии и консалтинга. Основной пакет проектов связан с социальным проектированием, т.е. на первом этапе мы описываем, на втором этапе предлагаем решение. У нас есть большое направление – экспертная социология, она помогает осмыслить первичные социологические данные и вычленить те смыслы, с которыми можно дальше работать. Например, применение карт социальной активности в регионах. Мы берем некий регион, выделяем там игроков, которые отличаются более активным социальным поведением, оцениваем их социальные политики, оцениваем их собственное видение стратегии, заметность их проектов для населения, востребованность конкретных политик населением или какими-то группами, внутренне и внешние мотивации. На первом этапе мы строим такие карты, где, с одной стороны, видны участники процесса, с другой стороны, ожидания, которые складываются в этом регионе. Мы можем по крайней мере показывать, что, допустим, вот в этих нишах социальная активность выше, а вот здесь у нас есть слепые зоны: востребованность есть, но нет социального ответа на это. Было бы логично, если бы власть и бизнес двигались в эту сторону. На основе построения этих социальных карт происходит создание коммуникационных моделей – социальных клубов, которые позволяют объединять компетенции всех участников социальных инвестиций: власти, бизнеса, общественных структур. Дальнейший наш шаг – разработка уже конкретных социальных проектов.

Источник: Ассоциация исследовательских компаний «Группа 7/89»

Ефим Фрейдин: «Наше право на город – это возможность придумать себе пространство»

Опубликовал manager, . Категория: Развитие территорий, Экспертные позиции.

Есть устоявшаяся модель: столичные эксперты рассуждают о событиях в стране и мире, региональные — о событиях в своих провинциях. Мы пробуем ломать этот подход. В рубрике «Платформа.Дао» экспертное сообщество регионов смотрит не только на местные процессы, но и на ситуацию в стране. Этот взгляд уникален уже своей немосковскостью. О развитии городских пространств рассказывает Ефим Фрейдин, омский архитектор и урбанист.

В последние 3–4 года запущен процесс переосмысления городов. Инициатива исходит от активистов, лидеров мнений, бизнеса. Или от форумов профессионалов – в Уфе, Казани, Новосибирске, Красноярске. Иногда инспирируется властью, которую новое законодательство обязывает разобраться с генпланами городов, территориальными схемами регионов, “агломерациями”. В Новосибирске кандидаты в мэры присоединились к этому  процессу – “послевыборной программе” – в момент выборов. Выборы вообще – удобный повод включить общество, а обществу – включиться.

Идет смена политической элиты и слоя городских управленцев. Те, что готовы работать с жителями – чаще всего они вышли из бизнеса, который в регулярном режиме работает с жителями, или представляют экспертное сообщество, которое консультирует мэрии.

Переосмысление подтолкнула Болотная. Эти пятилетней давности события, связанные с наблюдателями на выборах, обозначили конец советской социальной инерции. В архитектурной, градостроительной сфере движение по советской методологии проектирования тоже выдохлось. Заработала и “хипстерская” история об общественном пространстве, интересном и наполненном непридуманными активностями.

Общественное пространство – не площадь, вымощенная официальной плиткой. Это живой социальный процесс. И люди чувствуют, что свое место им необходимо. А его можно сделать из старого сквера, запущенного двора, заброшенного завода. Суть в том, что можно самим придумать себе пространство. Одновременно возникают благотворительные и экологические темы. Мы больше не можем ждать “чего-то” сверху. Если спускают, но “не то” – отклоняем. И начинаем формулировать свои ценности. Собственно, здесь начинается конфликт. Приходится актуализировать градостроительную документацию. Разрешать градостроительные конфликты. Пару лет назад стало очевидно, нужна горизонтальная площадка между городами. С участием жителей, обсуждением методик. Это когда Минстрой затеял свою программу с комфортной средой городов.

Учиться у Москвы в этом плане сложно. «Моя улица» – добротный проект, но с минимальным включением жителей. С другой стороны – а как выстроить диалог между 20 млн жителей и мэром? Это довольно безумная затея. Москва по структуре управления – регион. А работа с жителями напрямую – прерогатива муниципалитета. Можно говорить о передаче полномочий самоуправлению районов Москвы. Но говорить вообще можно много. Монархичность Москвы сказывается – будто бы нельзя ее отпускать на откуп самоуправления. А вот в провинциальных Уфе или Ярославле – серьезный контакт с жителями на уровне мэрий и долгоиграющих активистских движений. В Казань специально пригласили команду, которая обеспечивает работу с жителями, корректировку проектов и снятие конфликтов. Это проектная группа «Восемь» из Вологды.

Посмотрим пространственные решения на примере: что нужно Омску? Не только развязать транспортную схему, о чем много говорят. Нужно развивать систему пешеходных безбарьерных пространств. Весь город выходит на реку, на набережную прогуляться.

“Капковский” период в этом смысле задал свежий тон. Сергей Капков стал тогда московским министром, до того возглавлял «Парк культуры им. Горького». Он был из тех системных людей, которые приходили на сессии «Стрелки» без опаски. Это было неформальное присутствие. И вот как-то раз, один из семинаров по парку Горького инициировали активисты. Они желали показывать кино в парке. А его директор [Сергей Капков] сидел на антресоли в зале. И вот шумят, никак не можем с ним встретиться. Тогда он встал сверху и сказал: «А давайте обсудим». Это было абсолютно не запланировано.

Идет смена политической элиты и слоя городских управленцев. Те, что готовы работать с жителями – чаще всего они вышли из бизнеса, который в регулярном режиме работает с жителями, или представляют экспертное сообщество, которое консультирует мэрии. Тут дело в чем, почему это важно? У нас городское развитие инициированы федеральными программами. Станут ли эти “инициативы” проблемой – вопрос профессионализма в самих городах. Есть федеральная программа «Безопасные дороги». Она предлагает замену асфальтового покрытия. Одни города работают в пределах бордюра. Полотно меняют, а бордюры завалены и тротуары остаются разрушенными. Другие города берут и делают целиком улицы. Вот в этом разница.

Задача – красивое и современное пространство, где не только можно пройти пешком, но и развиваются активности, развивается бизнес. Тогда это уже не деньги, выброшенные на бетонную плитку.

У нас перестали воображать себе исключительно здорового, красивого и сильного горожанина. Атлету не нужны всякие там “зебры”, пандусы и безбарьерное пространство. А как быть с демографическими планами повысить число жителей? Благо, стандарт улиц теперь предполагает безбарьерное движение. Пока что во все госучреждения – от театров до поликлиник – по идее можно прийти с детской коляской или приехать в коляске. Когда эта система распространится не как обременение, а как норма, у нас многое поменяется. И в городском пространстве, и в сознании жителей городов.

Стала трендом фестивальная история, а она потянула диалог. Ее стали внедрять на городских пространствах. А это включило тренд на диалоги с сообществом малого бизнеса. Ведь он в этих событиях может активно участвовать. Это все еще иерархическое отношение. Власть – решает, бизнес – участвует. Но все-таки появляется реальное взаимодействие. А если с малым бизнесом, то и с обществом тоже. Это ведь всего одна ступень. В Омске, например, была ситуация с Городским пикником. Жители сами решали, какой праздник они хотят. Если в диалоговом русле процесс пойдет дальше, это позволит решать конфликты, например, вокруг исторических зданий.

Общественное пространство – не площадь, вымощенная официальной плиткой. Это живой социальный процесс. И люди чувствуют, что свое место им необходимо.

Надо понимать, что в здании ценно. Если у него прекрасные видовые характеристики, абсурдно предлагать разместить в нем караоке, где виды не нужны, а нужна глухая звукоизоляция и темнота. Часто просто закрывают большие витражи модернистских зданий. Мы теряем архитектурное сооружение, а владельцы или арендаторы несут ненужные затраты. Давайте искать функции, которые будут и архитектурно уместны, и экономически эффективны, а не длить конфликт. Площадкой диалога может быть даже газета. Хотя для меня приятней интернет. Либо действующая городская офлайн-площадка. Чем больше таких дискуссий, тем лучше. Ты можешь и не участвовать, и не следить, но слышать и знать, что можешь решать такие вопросы, присоединившись к диалогу.

Посмотрим пространственные решения на примере: что нужно Омску? Не только развязать транспортную схему, о чем много говорят. Нужно развивать систему пешеходных безбарьерных пространств. Весь город выходит на реку, на набережную прогуляться. Это 15–30 минут пешком. С дорогами вроде бы уже решили. Все заасфальтировано. А тротуаров почти нет. Где идти? Их почти нет. И третий фокус – ключевые общественные пространства. Аэропорт, вокзал и автовокзал. Площади, которые абсолютно не решены в архитектурном смысле. Они и не встречают, и не провожают. Вы будете с чемоданом скакать через лужи и бордюры. Нет, у нас любят и лужи, и фонтаны, когда город отражается в зеркалах воды. Фотографии хорошие получаются. В центральной части для этого идеальны основные площади: перед Музыкальным театром, Торговым центром «Омский».

Эти пятилетней давности события, связанные с наблюдателями на выборах, обозначили конец советской социальной инерции. В архитектурной, градостроительной сфере движение по советской методологии проектирования тоже выдохлось. Заработала и “хипстерская” история об общественном пространстве, интересном и наполненном непридуманными активностями.

В городе должны быть хорошо артикулированы ценности. Это чтобы пространства обустраивались, так как мы хотим. А чтобы бизнес включался, приходили крупные инвесторы, нужно просто определиться, в какую игру мы играем и по каким правилам. И больше их не менять. А для бизнеса место есть. И чем благоустроеннее город, тем его больше – и места, и бизнеса.

К чему хотелось бы прийти? Скажем, на Театральной площади у нас проходят мероприятия, идет уличная торговля, не в последнюю очередь цветами. Задача – красивое и современное пространство, где не только можно пройти пешком, но и развиваются активности, развивается бизнес. Тогда это уже не деньги, выброшенные на бетонную плитку. Сервисы подключатся. Нельзя же бесконечно ходить. Согреться зимой – игровые пространства, павильоны, мини-бары и кофейни. Уж, по крайней мере, нужны туалеты. Ведь хороший город выигрывает уже на том, что в нем проводят отдых выходного дня. Омск – в окружении крупных уральских и сибирских агломераций. Ночь сюда – ночь обратно. Два выходных дня провести вполне возможно.

Артём Генкин: «В эпоху блокчейна больше всего нужны риск-менеджеры»

Опубликовал manager, . Категория: Технологии, Экспертные позиции.

Артем Генкин участвовал в парламентской группе по оценке рисков оборота криптовалют. Его замечания о блокчейне отражают не только позицию специалистов. Они позволяют судить о том, как вопроспонимается блокчейн на уровне политики. Блокчейн встречен в правящих кругах с благожелательной, но несколько двусмысленной улыбкой. Публикуются фрагменты беседы Артема Генкина с «Платформой».

Привыкли говорить, что Россия в блокчейне номер один. Да, но по каким параметрам? Прежде всего, по количеству проектов. Сегодня экспертам известны от 30 до 100 блокчейн-проектов, реализуемых в России. Стадии разные, от предварительной до внедрения на полную мощность.

Из 1500 криптовалют, которые торгуются онлайн, треть имеет российское происхождение. В половине проектных команд — специалисты или предприниматели из России. Российские команды, они и есть в основном в криптовалютах. Хрестоматийный пример – канадец отечественного происхождения Виталик Бутерин.

Биткоин будет стоять. Ему предсказывают крах из-за необеспеченности. Но уже с 1971 года разорвана связь доллара с золотом. Правда, за долларом стоят органы государственного принуждения. А за биткоином грубой силы нет. Но и сила его — не в доверии.

В конце прошлого года из 6 крупнейших проектов, которые собрали на ICO больше $1 млрд, четыре можно считать российскими. И по количеству ICO у нас абсолютное первенство. Но по общему объему привлеченных средств российские проекты не в топ-10.

Между прочим, ICO проекта с 20 участниками может приносить столько же, сколько условный «Норникель» с его оборудованием, производственными площадями и тысячами работников.

У блокчейна два больших сегмента. Один — для финансовых спекуляций, а другой — для более эффективного и качественного устройства жизни. Второй не менее важен и перспективен. Популяция интернета вещей уже превысила человеческую: там обитают и обмениваются данными десятки миллиардов устройств. Перевод  обмена данными между ними и с человеком на блокчейн сулит новые выгоды.

Недавно IBM и Samsung показали умную стиральную машину. Она сама себя тестирует и сообщает о близости поломки или завершении срока гарантии по деталям. Машина оплачивает ресурсы, которые сначала помогает экономить.

Или сервис от Visa, DocuSign (разработчик) и Pizza Hut. Из умного автомобиля ты заказываешь пиццу на блокчейне. Такой автомобиль – уже рабочий офис. Он сам закажет страховки, оплатит парковку и бензин. И даже совершит финансовые операции по приобретению пиццы.

Это, можно сказать, новинки рекламной витрины блокчейна. А в жизнь он входит незаметно. Рабочей средой «Активного гражданина» заявлен блокчейн. Лишь узким специалистам известно, где именно он там встроен. И это нормально. Зачем нам знать, как устроен холодильник. Он стал привычным, доказав, что на него можно положиться. Им можно просто пользоваться.

Блокчейн будет везде и очень скоро. Беззаветные энтузиасты считают его пятой технологической парадигмой. До него так же пришли и повсюду распространились соцсети. А еще до них интернет. Это вопрос не идеологии, а экономической выгоды.

Любой топ-менеджер цинично согласится: способ, позволяющий на 30% сократить издержки, замечателен. «Газпром нефть» создает цифровые портреты скважин, потому что иметь комплект файлов менее затратно, чем проверять гипотезы вживую. Думаю, экономия ресурсов составляет несколько порядков.

Блокчейн-сектор целенаправленно старается выиграть у компаний доблокчейновой эры. За счет себестоимости, скорости, безопасности и прозрачности процессов. Применяющие его компании начнут опережать конкурентов.

Блокчейн – «юрьев день» для людей творческих профессий. Революция происходит в момент внедрения технологий работы с правами интеллектуальной собственности. Музыканты, создающие оригинальный контент, преодолевают диктат звукозаписывающих студий. Пирамида доходов переворачивается. Раньше авторам шло 10–15% валовых сборов, а всё остальное студиям. В блокчейн-проекте до 90% сборов достается исполнителю. Исполнитель, в прямом контакте с каждым покупателем контента, может учитывать пожелания, давать скидки фанам, делать анонсы концертов и новых альбомов.

В госуправлении блокчейн полезен, но не является самоцелью. Нужно считать, и деньги, и время. Необходимость применения блокчейна должна диктоваться задачами. На выборах электронное голосование уже применялось в Австралии, Дании, Эстонии. Для госсектора это огромная экономия бюджетных средств.

Интересно перевести на блокчейн систему, отслеживающую путь законопроекта по инстанциям, а потом все изменения в принятом документе. Но как быстро будет результат, гарантий нет. В дискуссии с участием Росархива звучал вопрос: «Это в принципе правильно перевести все архивы в электронный вид, но вызовет огромные незапланированные траты и лаг времени на внедрение…  и через сколько лет мы догоним свои же темпы совершенствования архивного дела, которыми шли бы «без потрясений»?».

Думаю, на уровне муниципалитетов блокчейн-программы найдут своих энтузиастов. У них есть операционная бюджетная самостоятельность. В новых сферах инициатива вообще сильно зависит от конкретных людей.

У блокчейна два больших сегмента. Один — для финансовых спекуляций, а другой — для более эффективного и качественного устройства жизни. Второй не менее важен и перспективен. Популяция интернета вещей уже превысила человеческую: там обитают и обмениваются данными десятки миллиардов устройств.

Рынок криптовалют внутри себя неоднороден. Есть криптовалюты и есть криптотокены. Основных криптовалют больше полутора тысяч. Нормальный человек назовет три, ну пять. Специалист – 20-30. Первые топ-30 обращаются почти так же активно, как крупнейшие государственные, «фиатные» валюты. Ими активно торгуют на «криптофорексе».

Все остальные – аналоги акций, это криптотокены. Они появляются как результат выхода на ICO конкретных проектов, то есть являются инвестиционными активами. Рынок криптотокенов имеет множество эмитентов.

И криптовалюты, и криптотокены останутся сектором финансового рынка. Примерно так развивался рынок акций доткомов. Но что ждет каждую конкретную криптовалюту или криптоакцию – естественно, никому не известно.

Криптобиржи параллельны традиционной бирже, и пока у каждого типа своя ниша. Криптобиржа институционализирована по-новому. Нет здания с колоннами и суеты биржевых брокеров. Есть сайт, который управляется менеджерами, разнесенными по миру.

Где выше эффективность, вопрос критериев. Для IPO появился дублирующий институт ICO. Ему всего 3 года. Тем не менее, в 2017 году ICO собрали больше средств, чем IPO. По каким причинам? Ниже барьер входа, удобны процедуры. Все рады массовым инвесторам, а от IPO их принудительно отрезали.

Но заметьте, криптомир меняет не все институты и процедуры. Например, идентификация. Физлицо присылает все тот же паспорт. Криптомир не обязательно более прогрессивен в своих практиках. Скажем, в нем возможен так называемый «пространственный арбитраж»: это когда где-нибудь в Африке биткоин стоит на 10% дороже, чем в ЮВА. Такое из мира традиционных бирж ушло где-то в конце 18-го века.

Пока не видно причин для строгого разделения крипто- и традиционных бирж по товарным группам. Были удачные криптопроекты с оборотом драгоценных камней. А вот проекты, связанные с секьюритизацией разведанных запасов сырья, большого успеха не имели. Но нет ощущения, что сырьевые проекты тянула на дно их сырьевая составляющая. Возможно, причина в банальных маркетинговых провалах.

Из 1500 криптовалют, которые торгуются онлайн, треть имеет российское происхождение. В половине проектных команд — специалисты или предприниматели из России.

Биткоин будет стоять. Ему предсказывают крах из-за необеспеченности. Но уже с 1971 года разорвана связь доллара с золотом. Правда, за долларом стоят органы государственного принуждения. А за биткоином грубой силы нет. Но и сила его — не в доверии.

Вы получаете шанс на участие в честной лотерее. В ежедневном обороте которой $7 млрд. Но нет преобладающих игроков, влияющих на курс. Процесс затягивает растущее число людей. Помните, когда рушатся пирамиды? Когда снижается приток. Биткоин перешел эту точку невозврата.

Биткоин – популярный инвестиционный ресурс. За ним стоят инвесторы, играющие на повышение. В медиа регулярно мелькают банки или компании, держатели значительных криптоактивов. Десятки миллионов инвесторов, заряженные этими идеями, влияют на позицию истеблишмента. Даже если биткоин будет обваливаться, элита заинтересована его поддерживать.

А каковы риски?

Виталий Бутерин прогнозирует, что за 2 года блокчейн вытеснит старые финансовые технологии. Но при одном условии. Если найдут решение, которое обеспечит безопасность. Рекордная кража средств с японской криптобиржи по масштабу превзошла все, что знал традиционный мир. Я думаю, риск-менеджер в криптосекторе экономики станет одной из наиболее востребованных профессий.

Филантропия на пороге системности.
Анализ тенденций, рисков и возможностей благотворительности в России

Опубликовал manager, . Категория: Исследования, Бизнес и общество, Общественные процессы.

Центр социального проектирования «Платформа» при поддержке «Рыбаков фонда» и участии Российской ассоциации по связям с общественностью (РАСО) представляет исследование благотворительной сферы в России.

Исследование проведено в июне-июле 2018 года на базе 25 экспертных интервью с благотворительными фондами и бизнес-структурами.

Результаты приведены в докладе «Филантропия на пороге системности. Анализ тенденций, рисков и возможностей благотворительности в России».

Российская филантропия прошла серьёзный путь, сформировалась и показала интересные практики. Но на сегодня благотворительность в стране уперлась в собственные ограничения. Чтобы увеличить приток средств и повысить эффективность проектов, необходим пересмотр системных оснований.

Ключевые выводы исследования:

Примитивная модель «донор — реципиент» устарела и требует замены. В рамках более сложной партнерской экосистемы от институциональных игроков (бизнеса в первую очередь или созданных им социальных структур) требуется умение просчитывать эффекты проектов и работать с неинституализированными группами.

Изменения нормативной среды необходимо увязать с возникающими приоритетами и новыми форматами в благотворительности. Важно делать ставку на поддержку сообществ, которые обладают способность самостоятельно масштабировать свою деятельность.

В нынешнем виде благотворительный рынок слабо соприкасается с международными практиками, не учитывает опыт развития за рубежом, в значительной степени ориентирован на исторический генезис, связанный с социальными проблемами 90-х годов. Усиление международных связей может дать значительный импульс к его развитию.

Эксперты отмечают значительный уровень недоверия между всеми участниками благотворительности в периметре «доноры – фонды – НКО – государство». Бизнес, попробовав работать с фондами как с операторами, часто отказывается от этой модели. Ему не хватает прозрачности и понятных критериев оценки эффективности инвестиций.

Большинство экспертов согласно в том, что инвестиции должны усиливать социальную энергетику и способность к коллаборации, одновременно открывая новые возможности для своих адресатов – локальных сообществ или социальных групп. Таким образом, филантропия будет сближаться с социальной инженерией, оказывая social impact на общество.

Подробнее в докладе:
filantropiya_na_poroge_sistemnosti_nСкачать

Алексей Иванов: Кто в цепочке создания стоимости выше, тот и инноватор

Опубликовал manager, . Категория: Корпоративные практики, Технологии, Экономика, Экспертные позиции.

Директор Института права и развития ВШЭ – Сколково (ild.hse.ru) Алексей Иванов рассказывает, как аппаратные коммуникации буквой «П» сказываются на технологиях, почему экономика страны принимает форму той же буквы, как инновации связаны с антимонопольным регулированием, и почему гибкость и адаптивность так важны для современного мира.

Для поддержки инноваций российское государство создало так называемые институты развития. Они строились как реплики западных институтов, классический импорт решений. «Сколково», «Роснано», РВК и фонд Бортника – для каждого можно найти образцы на Западе, что само по себе, конечно, неплохо.

Вопрос в том, сможете ли вы скопировать всю систему, все ее тонкие связи, внутренние механизмы адаптации и соответствие контексту социальной среды. Культуртрегерский подход в духе Петра Первого, надо признать, не самый органичный. Системы с их корневищами не пересаживаются. Бизнес-лидеры сейчас любят говорить об экосистемах как ключевой форме организации экономической жизни, но их можно только вырастить, и нельзя механически построить. В результате институты развития в России не срослись в единую платформу, не стали единой экосистемой. Это фрагменты чего-то незавершенного.

В то же время, их объединяет организационное притяжение со стороны госаппарата. Они так созданы, что фасадом развернуты к бизнесу, а «тыльной» стороной сопряжены с государственной системой управления, которая не отличается ни заметной эффективностью, ни соответствием потребностям современной экономики. Можно сказать, институты развития были привиты на дряхлеющее древо государства прошлой эпохи.

Также приходится считаться с тем, что для нашей бюрократии характерно отсутствие качественной горизонтальной коммуникации. Коммуникации строятся буквой «П», то есть через верх. Сходили наверх, пообщались, договорились. Спустились вниз, исполнили решения. Если решения не исполнены, придется двигать опять наверх. Ход дел это все не ускоряет и качество решений не повышает, особенно в проекции на институты развития, которые по своей природе должны быть заточены на другую логику работы.

Чтобы судить о том, оправдано ли было их создание, нужно определиться с точкой отсчета. Тут, как с Чемпионатом мира по футболу. С одной точки зрения — на те затраченные $10 млрд лучше бы отремонтировали школы, больницы и проч. А с другой — эффект для репутации страны возможно и оправдывает затраты. Это уже разговор о приоритетах развития, которого нам в стране очень не хватает.

С критикой по поводу того, что деньги можно было потратить лучше, вообще очень трудно работать. А в России это еще и скатывается к вечным вопросам о воровстве и разгильдяйстве. Вторая линия критики серьезней. Не профанирована ли сама идея институтов развития? Не исчерпан ли интерес и лимит доверия к ней? Подобные настроения можно заметить и в истеблишменте, и у широкой публики.

В 2010-м году инициатива по созданию новых институтов развития пользовалась еще высокой поддержкой. Она была относительно нова, не затаскана, экономика оправилась от кризиса 2008-2009 гг. и более-менее пришла в форму — в целом, были какие-то надежды на изменение реальности. А сейчас такая инициатива упирается в бесконечные сомнения о том, нужно ли это и что мы с этого получим. Эта атмосфера очень неблагоприятна для институтов развития, особенно если они внесли свой вклад в развитие экономики, который пока еще сложно оценить с цифрами на руках. Естественная опора для институтов развития – общественное мнение, которое оправдывает затраты на эксперимент, на альтернативные модели управления развитием. У нас такого общественного мнения сейчас скорее нет.

Если говорить о конкретных задачах, стоящих перед сотрудниками институтов развития сегодня, то это, прежде всего, проблемы выживания в государственной, а не рыночной системе. Навыки выживания в существующей российской системе у персонала институтов развития очень неплохие, раз они проработали в условиях давления уже столько лет. Но эффективность работы этих команд трудно оценить по рыночным критериям. Мешает то обстоятельство, что переток людей в институты развития и из них, то явление, которое американцы называют «rolling doors», у нас работает в основном по одному каналу — между госаппаратом и институтами развития. А между институтами развития и бизнесом можно и не заметить таких «вращающихся дверей». Единичные случаи бывают, но система работает преимущественно по-другому. Почему так? Потому что наиболее эффективны в институтах развития люди, адаптированные к логике госаппарата, способные находить общий язык с министерствами, с администрацией президента и т.д., и проталкивать в итоге свои проекты именно в государственной логике или логике окологосударственного крупного бизнеса, что в наших условиях почти одно и то же. Можно сказать, в их ситуации это залог всей остальной эффективности.

Инновации — это задача, которая должна стоять перед всеми ведомствами, а не только перед специально придуманными. Инновационная тема — ключевой аспект современной экономики. Экономика знаний в том, что вы постоянно изобретаете что-то новое, меняете технологии, выводите на рынок новые продукты, вся добавленная стоимость заключается в этом.

Если мы рассуждаем в логике изменений, то любое ведомство надо оценивать по его влиянию на развитие. Например, смотрим сельское хозяйство, видим зависимость по импортному генетическому материалу, доходящую до 90% по важнейшим культурам, и четко понимаем, какую задачу надо ставить перед Минсельхозом именно в логике развития.

А у нас это сложный управленческий процесс — изменения не нужны и не выгодны текущей бюрократии, у нее все выстроено и работает. Надо менять систему на ходу. Гибко реагировать. А нам всегда хочется или построить с нуля — или не связываться. Дело не в том, нужны институты развития или нет. Все дело в том, как «развитие» позиционируются в госсистеме.

Сегодня вместо инструментов, адаптированных к реальным условиям новой глобальной экономики, в России применяются меры из прошлого уклада – создать специальные агентства, дать им землю и фонды на стройку или деньги для раздачи компаниям. В новом мире это уже не работает. Нужны гибкие механизмы адаптации к изменяющейся глобальной экономике, а не очередной царь-технопарк, который будут показывать иностранцам наряду с царь-пушкой и царь-колоколом.

Таких гибких инструментов по адаптации управления по ходу движения у нас осталось очень немного. Одним из них, например, является крайне недооцененный в нашей системе инструментарий антимонопольного регулирования. Стоит напомнить, что антимонопольное право возникло в США именно как гибкий механизм управления изменениями на рубеже промышленной революции конца 19 – начала 20 веков, когда Америка стояла на похожей развилке – что делать с экономикой в условиях резких социальных и технологических изменений. Этот инструментарий помогает перезапускать циклы инновационного развития, расшивать тонкие места в экономической системе, особенно учитывая колоссальную концентрацию капитала и монополизацию ключевых глобальных рынков в наше переходное время. Поэтому в ряде динамично развивающихся экономик мира мы можем видеть своего рода «ренессанс» антимонопольного права. Не будет натяжкой сказать, что и у нас такие знаковые антимонопольные дела последних лет как дело «Яндекса» против Google, или рассмотрение сделки Bayer с Monsanto оказали большее влияния на инновационное развитие нашей экономики, чем большинство призванных это делать институтов развития, работающих в привычной бюрократической логике. Ключевой эффект указанных решений ФАС России – это предоставление возможностей российскому инновационному бизнесу по более выгодному включению в глобальные цепочки создания стоимости.

По логике вещей в государственной системе институты развития должны играть простую роль. Их суть в готовности осознанно работать с риском. Зная, что и они сами, и получатели денег могут сделать ошибку.
Когда вы даете деньги ученому/предпринимателю, он экспериментирует, пытаясь сделать что-то интересное. И вам придется закрывать глаза на вероятные неудачи. Умение принять риск и с ним работать – это ключевое качество институтов развития. У наших институтов развития этот навык развит очень слабо. Иногда даже умение и желание работы с риском ниже, чем в среднем по госаппарату.

Сейчас у нас в фокусе развития страны цифровая экономика. «Цифровизация» – это просто устоявшееся название для перемен вокруг. Такое же, как «электрификация» – для тех времен, когда повсюду внедрялось электричество. В каждой отрасли по-своему, но электрификация накрыла всю экономику. Так и с цифровизацией. Она началась не сегодня, но кумулятивный эффект только нарастает и докатился, например, до сельского хозяйства. «Точное земледелие» — это, например, цифровой сюжет. Аналогично и ускоренная селекция, основанная на биоинформационных технологиях и проч. Формируется набор разного рода IT-решений, которые, в конце концов, интегрируются в единую платформу. Сейчас основные игроки рынка стараются полностью оцифровать взаимодействие с сельхозпроизводителями, сделав их пользователями своей платформы.

Большинству фермеров, наверное, это выгодно с точки зрения текущей доходности. Но фишка в том, что платформы будут определять все функционирование рынков. И основные доходы (ценность) платформы будут перемещать от сельхозпроизводителей к себе – они сами, используя свою бешеную рыночную власть, запустят и реализуют этот процесс в ближайшем будущем. Как результат, в глобальных цепочках создания стоимости роль фермеров будет падать, а платформ, поджимающих их с разных сторон рынка, расти.

Цифровизацию не остановить, как было с электрификацией. Но есть возможность повлиять на условия этого процесса. Увеличить эффективность и снять барьеры за счет создания национальной цифровой платформы, которая будет учитывать интересы бизнеса, государства и населения, например. А если это не получается, в том числе в силу ограниченности ресурсов, то надо включать регуляторные механизмы для содействия участию наших компаний в глобальных цепочках создания стоимости на выгодных условиях. И тут опять речь идет о новом типе антимонопольной политики. Этому, в частности, посвящен и Пятый антимонопольный пакет, который с таким трудом принимается нашей бюрократией именно из-за привычки работать по понятным схемам и непонимания логики развития современных рынков и состояния глобальной экономической конкуренции. Влияние на работу глобальных платформ в новом экономическом укладе для экономически слабых стран типа России очень ограничено. И антимонопольное право – один из немногих пока еще работающих инструментов, особенно если его применять координированно в партнерстве с коллегами по БРИКС или ЕАЭС, например – несмотря на все различия, у нас есть возможности по сближению позиций. Нужно просто научиться правильно ставить задачи.

Насколько инновационна российская экономика, как оценить? Инновации нужны, чтобы получать добавленную стоимость. В мире работают глобальные цепочки создания добавленной стоимости – global value chains.
Кто в цепочке держится повыше и удерживает больший кусок экономической ценности, тот и молодец, тот и заработал, тот и инноватор. Потому что он повышает свое место внутри value chain как раз за счет инновационных технологий.

Экспортная составляющая – это простой показатель инновационности в наших условиях. Ценность инновации, которая никому в мире не нужна, сомнительна. Пару лет назад в правительственном докладе по этому вопросу говорилось, что решений, которые содержат в себе какую-то инновационную составляющую, в экспорте России всего 0,04%. Это более-менее реалистичный взгляд на нашу инновационность сегодня.

В конце концов, что мешает нам с инновациями и в чем основная проблема? Одна из фундаментальных проблем, я считаю – нежелание и страх изменить статус-кво. Правильнее всего в таком положении — повышать живость и гибкость государственной системы в целом. С инновационной экономикой не помогут ни вольеры с особыми условиями, в которых живут экзотические для нашей экосистемы животные, ни прямые меры государственной поддержи, характерные для прошлых технологического и хозяйственного укладов и упирающиеся в наши хорошо понятные слабости – воровство, кумовство и другие традиционные ценности. Нужно повышать степень свободы в принятии решений и работы с рисками, усиливать адаптивность всей системы государственного управления и связанного с ней бизнеса. У известного социолога Зигмунда Баумана была хорошая книжка о «текучей модерности». Он говорил, что на нынешнем этапе модернизации нет четких рецептов для развития, и ключевым становится умение системы работать в условиях постоянных изменений — ее гибкость. У нас с такой адаптивностью проблемы. Мы любим простые решения, «отлитые в граните», как сказал как-то публично о своих поручениях нынешний председатель правительства. На такие выбитые в камне решения были хороши для законов Хаммурапи, а не для цифровой экономики. Вот с этим надо что-то делать. Повышать адаптивность, научиться постоянно менять реальность, не разрушая ее. Тогда появится шанс на выживание на текущем витке эволюции.

Политическая аналитика и значение интонации

Опубликовал manager, . Категория: Исследования, Общественные процессы.

Что можно сказать о политической системе по публичным интонациям ключевых спикеров? Вопрос был поставлен на внутреннем семинаре РАСО и «Платформы», который состоялся в начале сентября.

Вынесенный для обсуждения вопрос так легко отклонить — как неинструментальный в контексте политического анализа, что он практически никогда не ставится. Все знают, что интонации персональны, меняются в зависимости от предмета, на практике их нечем точно фиксировать. Они не могут иметь объясняющей, а тем более – прогностической силы.

Семинар исходил из потребности в дополнительных «сенсорах», сигналящих о трендах текущей политики. Методологически это означает вотум недоверия к аргументам, лежащим на поверхности. Для удобства читателя результаты приводятся в систематичной форме.

I. «Как это понимать?»

Что делает интонация?

СМЫСЛ любой фразы распадается на прямое значение слов – и то дополнительное значение, которое вносит в сказанное интонация. Легко подобрать примеры, когда интонация (например, саркастическая) меняет прямое значение на противоположное.

ЛИЧНЫЙ ХАРАКТЕР интонации не мешает тому, что она всем слушателям понятна. А значит, имеет значение, общее для аудитории. Это значение ключа, открывающего для слушателей вложенный посыл спикера.

АУДИТОРИЯ имеет к тому моменту свои ожидания и настроения. Спикер либо попадает в них, либо нет. Удачный выбор интонации заставляет фразу резонировать с настроением аудитории.

ИНТОНАЦИЯ, таким образом, завершает смысл фразы и устанавливает, как сказанное будет воспринято. Она либо усиливает, либо ослабляет значимость сказанного для аудитории. Чем выше значимость высказывания для адресата, тем сильнее оно способно поменять его картину мира.

Интонация в политике

В УПРАВЛЕНИИ КАРТИНОЙ мира заинтересована любая власть. Не всякая картина позволяет наделить действующую власть высокой ценностью для общества. Когда в представлениях общества она такой ценностью обладает, власть обеспечивает себе социальную устойчивость.

ИНСТРУМЕНТ формирования удобной картины мира — идеология. Политическое высказывание всегда идеологично. И если интонация определяет итоговую силу воздействия высказывания, то она есть острие идеологии здесь и сейчас.

ВКЛАД только повышается тем, что обычно интонация ускользает от анализа и в этом смысле действует на уровне внушения. Способность ускользать от анализа не мешает, а помогает насыщать интонацию значимостью.

ЛИЧНОСТЬ ПУБЛИЧНОГО ПОЛИТИКА – не столько то, что он говорит (то же самое может быть сказано другим), сколько как он говорит. Публичность – это манера. Интонация – ее самое доступное, концентрированное выражение.

СИЛА социального воздействия интонации – в ее способности непосредственно задевать чувства, «западать в сердце». Систему составляют структуры, но действуют в них живые люди.

ПОДХОДЯЩИЙ ИНТОНАЦИОННЫЙ СТРОЙ образует «мостик» от лидера к людям, группам, социальным слоям. Приверженность его публичной манере делает их симпатизантами этого политика, а часть из них его активными сторонниками.

УСПЕХ данных интонаций в аудиториях и популярность данного политика – явления одного порядка. Это подтверждается тем, что интонациям успешного лидера стремятся подражать. Как личный фактор публичного успеха интонация играет ключевую роль.

Можно ли анализировать интонацию?

ПРОАНАЛИЗИРОВАТЬ политическую интонацию – значит понять ее функцию.

НА КРУПНОМ ПЛАНЕ вопрос задается о всем интонационном строе: публичная активность лидера, выведенного на фронтир власть/аудитории, имеет характерную и узнаваемую манеру.

СТРУКТУРА анализа определяется тремя последовательными вопросами: [1] «какая тем самым задача решается», [2] «насколько успешно она решается» и [3] «почему этот инструмент обеспечивает успех».

ОТВЕТЫ на эти вопросы требуют знания политического контекста. Детализация контекста бесконечна по определению. Поэтому важно выделить принципиальный подход к пониманию власти и ее идеологии.

Власть в разрезе

ДИСПОЗИЦИЯ власти по отношению к обществу всегда одна и та же. Власть – это распределение ресурсов. Производятся жизненные ресурсы общества не властью, а экономикой.

ДЕФИЦИТ ресурсов – условие существования власти. Иначе инстанция, дозирующая их потребление в различных сегментах, не была бы необходима. Управляем только тот, кто нуждается в том, что есть у власти и чего нет у него.

ВЛАСТЬ – это управление дефицитом.

Дефицитным ресурсом не обязательно являются финансы, материальные блага, это может быть знание, это может быть безопасность (имущественная и личная). Можно вспомнить «Вехи» о «власти, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

ИДЕОЛОГИЯ легитимизирует практики управления дефицитом в обществе.

II. «Как это осуществимо?»

Объяснение практической стороны анализа будет держать в уме образ действующего президента. Его манера выступлений всем знакома. И можно через простое сопоставление сверять ход и выводы рассуждения с практическим примером.

СИМПАТИЧЕСКУЮ РЕАКЦИЮ — вот что призвана вызвать политическая интонация. Аудитория должна проникнуться интонационным строем спикера. Пропитавшись им, она легче примет рациональные фрагменты смысла. Практический результат — временный баланс согласия с властью.

ЭФФЕКТ может быть успокаивающим, возбуждающим и т.д. Он дает понять, как власть управляет своим важнейшим ресурсом – отношением к себе общества. Допустим, требуется умиротворящий эффект. Тогда принципиально понятен диапазон манер общения с аудиторией, которые такой эффект могут вызвать. Их апробация на аудиториях проясняет, какой строй общения из этого диапазона будет услышан лучше других, останется в памяти и будет востребован.

Смотрины публичных фигур – обычная практика, как в случае партийных праймериз. У нас в конце 90-х тоже проводился своего рода смотр «преемников».

СВОЙ ТИП ЛИДЕРА востребован в условиях каждой идеологической линии (в табл. ниже). К его характеристикам относится «уместный» интонационный строй.
Рус. «уместный», лат. decorum, в риторике — «грамотно декорирующий».

Позиция Метод/формат Фокус Интонация
Над обществом Диктат/тезис Образ будущего Непререкаемая
С обществом Убеждение/аргумент Образ настоящего Сопереживающая
Под обществом Оправдание/отчет Образ прошлого Угождающая

В РЕАЛЬНОМ СОЦИУМЕ применяются разные стратегии, они переплетаются и вновь расслаиваются. Для определения магистральной стрелы корреляция с делением «тоталитаризм/авторитаризм/демократия» вполне эвристична.

ЕСЛИ СЕГОДНЯ власть в России культивирует авторитарную стратегию в общении с обществом (табл., строка 2), наиболее востребованный интонационный строй описывается греческим термином «демагогия», который берется тут безоценочно.

Демагог – греч. «народный предводитель». Образец демагогии – филиппики Демосфена (речи против Филиппа Македонского, грозившего независимости отечества).

ДЕМАГОГ обращается к обществу с позиции «ваша плоть от плоти, но вижу больше и дальше». Интонационно это увещеватель соотечественников с интимным попаданием в «наболевшее».

ПРАВИТЕЛЬ-ДЕМАГОГ управляет отношением к власти и ожиданиями от нее. Эти отношение и ожидания в первую очередь ассоциируются с ним самим. И в этом основная сложность его положения.

ВЫХОД ДЛЯ ЛИДЕРА – игра на том, что он и представляет себя самого, и персонализирует систему. В отношении системы это представительство де юре, но не обязательно де факто. По факту же лидер может от системы дистанцироваться, прежде всего интонационно (ирония).

ЗАЗОР между лидером и системой – его пространство политического выживания, когда зреет недовольство действиями правящих кругов. Системе он может продемонстрировать, что ее «интонационное оружие» работает, смягчая ситуацию, народу – солидарность с его чувствами.

НАРАСТАЮЩИЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ системы с обществом объективно смещают позицию лидера-демагога. Замыкая на себя ресурс доверия общества к власти, он вынужден частично противопоставлять себя системе. В его интонациях появляется слой обвиняющих модулей, адресованный правящей системе – персоналиям, группам, в целом.

ТАКТИЧЕСКОЕ ДИСТАНЦИРОВАНИЕ может силой общественных ожиданий превратиться в реальное противостояние с системой. Набирая резкость, окраска критики рискует оторвать политика от системы.

РЕЗКИЕ КОЛЕБАНИЯ интонаций в зависимости от аудитории (массовой /властной), с полярной сменой обертонов и эмоционального диапазона – признак того, что политик вынужден приближаться к роли «народного трибуна».

В ПОВЕСТКЕ лидера-демагога формируется сложная альтернатива: «с народом против системы» – или «с системой навстречу ожиданиям народа». Наблюдая динамику интонаций, можно отследить вектор его склонностей, от каких бы факторов ни зависел созревающий выбор или его отсутствие.

ПОДРАЖАНИЕ интонациям лидера, сохраняющееся в условиях нарастания противоречий, маркирует его политических союзников и позволяет пунктиром очертить их лагерь.

ВЫБОР правителя-демагога обусловлен ограничениями его же узнаваемой манеры. Интонационный строй может быть идеален для поддержания гомеостаза, для «примирения» общества с системой. Но общество может ожидать совсем другого строя от собственного, уже контрсистемного лидера.

ВРОЖДЕННЫЙ ИЛИ ПРИОБРЕТЕННЫЙ, строй интонаций так тесно укоренен в характере социализации лица, что правитель-демагог рискует так и не выйти из тисков альтернативы, сжимающей его все сильнее.

III. «Что из этого следует?»

ВНИМАНИЕ к политической интонации расширяет аналитический инструментарий.

НАБЛЮДЕНИЕ ДИНАМИКИ политических интонаций на заданном периоде дает возможность нащупать глубинный идеологический вектор системы, уточнить ее диагностику и прогнозировать вероятное развитие событий.

ДЛЯ АНАЛИЗА существенны как постоянство, так и заметные перепады интонационного строя ключевых спикеров.

Лев Лурье: Наиболее яркие события происходят в сети

Опубликовал manager, . Категория: Культура и искусство, Экспертные позиции.

Сам будучи интеллегентом до мозга костей, и к тому же петербуржцем, основатель и преподаватель Санкт-Петербургской классической гимназии, историк, культуролог и краевед Лев Лурье не разделяет привычного «интеллигентского» пессимизма. Профессия историка дает ему более объективную оптику. И оказывается, что в нашей культуре идут процессы активных перемен, эти перемены накапливаются, а от нового поколения можно ожидать нового шага – и в повседневной культуре, и в более рафинированных ее сферах. Нам есть чего ждать и к чему присматриваться.

Представим себя в достаточно отдаленном будущем и посмотрим оттуда на наше время. Каким наше время останется?

Сто лет назад мы пережили исторический перелом, равный петровским реформам. А теперь находимся на последнем отрезке этого исторического периода, стоя перед чем-то совсем новым.

Это последний отрезок, потому что все те, кто нами правят сейчас – дети революции 1991 года. Примерно так, как американская элита, представленная Клинтонами, Обамой, была детьми 1968 года и донесла до нашего времени ценности, которые восприняла еще в те времена.

Для нашей элиты последний системный импульс, когда разрушили Советский Союз, преобразовал всю жизнь. Если бы не случилось «величайшей геополитической катастрофы 20 века», Владимир Владимирович Путин сейчас выращивал бы на пенсии помидоры. У него стояла бы, наверное, в гараже «Волга». И вот как все фееречески поменялось — для них. А для молодого поколения это уже слишком история. Продолжать жить историческими реминисценциями невозможно. Новое должно случиться. Что-то такое, что перевернет и поменяет теперь уже их жизнь.

У вас есть предположения, откуда придет эта vita nuova? Из мира технологий, из радикального продления жизни, еще откуда-то?

Драйверами будут, конечно, сами эти молодые люди. Что они с собой принесут, то и станет частью новой этики и новой политики. К этому надо присматриваться.

Это не так просто, культурная оптика сильно зависит от политического положения. А у нашей интеллигенции есть свойство приухудшать ситуацию. Но, как историк, скажу, что по совокупности всех факторов Россия никогда не жила с таким материальным достатком и одновременно так свободно.

Шнуров, еще молодой, мало кому известный, писал песни, в каждой строчке которых мат. Это значит, что его никогда не будут ротировать на радио и показывать по телевизору. Он выбирает путь, с точки зрения мировых стандартов являющийся абсурдным. Но дело в том, что в Петербурге, в отличие от Москвы, искусство меньше зависит от денег, потому что денег все равно нет.

Именно «свободно»?

Понимаете, есть 2 понятия: «свобода» — и «возможности». Что касается свободы, то меня, например, никто не ограничивает. Могу зарабатывать больше, могу меньше. Могу читать Пелевина, могу Толстую. Могу ходить на демонстрацию и выступать на митинге, а могу и не ходить.

Внутренняя свобода – очень важна. Благодаря ей воспитывается внутренняя культура. Сейчас молодые люди встают с газонов, и за ними – ни окурка, ни бумажки. Люди научились за собой убирать. Больше того, они научились ценить свою работу. Во времена моей юности, в поздний советский период, если ты хотел работать – на тебя смотрели, как на идиота. А сейчас молодые люди понимают, что работать надо. И так причем, чтобы преображать мир вокруг. У них гораздо более высокая производительность труда, в конце концов.

Но проблема теперь другая — в возможностях. Мы хорошо помним, как возможности одна за другой закрывались. Например, как Леонид Парфенов стал невозможен на телевидении. Представители правящей верхушки, пытаясь разобраться в собственных ценностях, которые уже на излете, отсекли самых способных людей новых поколений от огромного количества возможностей. Это и трагедия, но это и движущая сила.

Что если попробовать в общих чертах описать современную культурную ситуацию? По крайней мере, на российском пространстве. Какие ключевые характеристики отличают нас от тех же 90-х годов?

В те годы из всех жанров ярче всего проявила себя журналистика. Я думаю, в истории России для нее не было настолько яркого периода. Несколько газет и журналов буквально поменяли весь язык медийного общения — на человеческий, как будто следуя совету Довлатова, издававшего в таком духе газету в Нью-Йорке для «новых американцев». Журналистика стала настолько интересной, что поэзия, проза, даже кинематограф отошли на задний план.

Но, по понятным политическим причинам, эта эпоха закончилась.

И сейчас наиболее яркие культурные события происходят в сети. Это, может быть, важнее для писательства, чем для журналистики. Появился тип сетевого писателя. Даже в формате фельетона – помните, что делали Дмитрий Быков с Михаилом Ефремовым. Во многом в сеть ушла и Татьяна Толстая. Их тексты становятся достоянием огромного числа людей. Они не просто читаются, они комментируется. Возникшая манера коротких зарисовок имеет корни в русской литературе. Но получила новую актуальность она именно в связи с появлением писателя в сети.

Мы должны понять, что наша культура создана для менеджеров. Они ее и потребляют. Менеджеры — это и есть, собственно, средний класс. Это они сегодня пользователи культуры.

Говоря о корнях, вы имеете ввиду, например, Розанова? Только, может быть, без его точности.

Я бы сказал, что Таня Толстая не менее точна, чем Розанов. У нее нет безумия Розинова, которая отчасти его украшает, но отчасти превращает в чудовище. Тем не менее, это та же приметчивость, та же неожиданная точка зрения, под которой любое событие становится совершенно другим. И эта манера письма мне симпатична и дико удобна, потому что больше не нужно читать 6 томов. А, в какой-то степени, это еще и заменяет колумнистику.

Потеря больших нарративов произошла даже раньше.

Да, после «Generation П» Пелевина не было романа, который был бы по-настоящему популярен и так бы всех всколыхнул. Но за это время значительно вырос интерес к non-fiction. Люди предпочитают читать и обсуждать сочинения по психологии, социологии, истории.

Происходит движение в сторону discovery, освоения большого мира?

Тем более что из литературы уходят назидательность и поучительность. Мораль можно получить из других источников, более сжатых и научно фундированных. Отмена цензуры и относительная свобода в России привела к тому, что писатель уже не может играть ту же роль, что когда-то Радищев, Пушкин, Толстой или Солженицын.

Возможно, мы приближаемся к стандарту, который выковал англоязычную литературу. Знаете, Довлатов говорил, что в русской литературе человек уходит на озеро и думает там о несчастной любви. А в результате мы ничего не узнаем о самом озере – насколько глубоко оно, теплое оно или холодное, судоходно ли, какая там флора имеется, какая фауна.

А, скажем, американская проза замечательна тем, что ты попутно узнаешь дикое количество вещей. Даже из очень среднего повествования. И вот этому надо бы поучиться. Я вижу, что культура среднего исторического романа у нас повышается. Один пример. В Нижнем Новгороде пишет Николай Свечин. С моей точки зрения, совершенно не уступая Борису Акунину. Сочиняет истории про замечательного сыщика. Если бы он писал в Америке или во Франции, его книги были бы бестселлерами. У нас пока нет, но мне кажется важной сама тенденция.

Не тайнописное общение писателя с читателем через голову властей, а передача знаний, интересов и человеческой позиции.

В культуре Петербурга чуть ли не главным человеком в последние годы был Сергей Шнуров. Его появление тоже связано с переменой ветра в словесности?

Это достаточно сложное явление, в котором стоит разобраться. Потому что Шнуров — это сказ. Он пишет от имени героя, с которым не совпадает. Он делает попытку в языке человека, который не может и в одной фразе обойтись без двух «бля», описать всю действительность. Его герой косноязычен, но способен любить, чувствовать омерзение и так далее. Поэтому — это любопытно.

У меня нет ощущения, что мы находимся в культурной яме

Все-таки его аудитория умеет выстроить фразу, не пользуясь названным словцом. Возможно, ее желание послушать Шнура и временно отождествиться с его героем — компенсация менеджерской зажатости?

Конечно. И отождествиться, и дистанцироваться, посмеявшись над ним. Я думаю, многие любители Зощенко (Жданов, например) остро чувствовали превосходство над его героями. Так и тут. «Вот козел, пацан из пивного ларечка, разговаривать-то не умеет, а я вчера между прочим из Венеции вернулся».

Мы должны понять, что наша культура создана для менеджеров. Они ее и потребляют. Менеджеры — это и есть, собственно, средний класс. Это они сегодня пользователи культуры.

Ну и потом, Шнуров для них — это возможность избавиться от части условностей коллективно. Если ты сделаешь это индивидуально, на тебя посмотрят, как на животное. А так, непристойное действие обретает ценность карнавала, о котором писал Бахтин.

Но я считаю, для Петербурга не менее важен, к примеру, Гребенщиков. Шнуров — это не только клипы, хотя клип «В Питере – пить» перезапустил проект. Шнур – это выступление в зале, он сметает публику своей энергетикой.

А Гребенщиков – ближе к квартирнику? Это два полюса, кстати, Гребенщиков и Шнуров?

Это разные совершенно люди. Разница между ними, как между Фетом и Некрасовым, или Бродским и Евтушенко. Не хочу никого обидеть – это условные сравнения. Но оба они шли от неприятия официальной публичности, только каждый по-своему.

Шнуров, еще молодой, мало кому известный, писал песни, в каждой строчке которых мат. Это значит, что его никогда не будут ротировать на радио и показывать по телевизору. Он выбирает путь, с точки зрения мировых стандартов являющийся абсурдным. Но дело в том, что в Петербурге, в отличие от Москвы, искусство меньше зависит от денег, потому что денег все равно нет.

То же самое было с Гребенщиковым, который писал очень сложно для того времени. Но просто он не мог писать иначе. И выиграл. Его трактуют, это текст для комментирования. У каждого своя точка зрения, что он имел в виду. Как раз потому, что это невостребовано (в смысле, денег за это не платят), человек сидит и раскладывает бисер. И делает это с предельным вниманием к своему делу.

Внутренняя свобода – очень важна. Благодаря ей воспитывается внутренняя культура. Сейчас молодые люди встают с газонов, и за ними – ни окурка, ни бумажки. Люди научились за собой убирать. Больше того, они научились ценить свою работу. Во времена моей юности, в поздний советский период, если ты хотел работать – на тебя смотрели, как на идиота. А сейчас молодые люди понимают, что работать надо. И так причем, чтобы преображать мир вокруг.

И можно быть искренним.

Да. С голоду не помрешь в Петербурге, но и «Газпром нефть» не возглавишь.

А если деньги появляются, как в случае прихода крупных инвесторов?

Все равно денег больших в городе нет. Что город стал ощутимо богаче с приходом крупных компаний – это хорошо, конечно. Заполнились музеи, концерты, театры. Причем во многом молодежью. А она сильно культурней, чем мы были в их возрасте. Знание языков, заграничный опыт, безграничное общение в какой-то степени.

Вы можете допустить новый расцвет русской культуры?

Я не уверен, что мы его не переживаем…. У меня нет ощущения, что мы находимся в культурной яме.